Эта группа появилась в 1989 году, фактически накануне развала Советского Союза, и еще успела застать Ленинградский рок-клуб во всем его великолепии. Их стиль игры разительно отличался от привычных уху слушателей харда, металла или философских композиций того же Гребенщикова. В этой музыке взлетали и падали электронные волны, странные звуки доносились, казалось, из глубин подсознания, произносились слова на несуществующих языках... Пережив перестройку, группа продолжила свою деятельность, активно используя тогда еще никому не известные и странные инструменты: джамбу, диджериду, змеиные флейты...
Знакомьтесь – коллектив ОЛЕ ЛУКОЙЕ (Санкт-Петербург) и ее бессменный лидер Борис Бардаш.
Группа существует с 1989 года. Срок уже приличный – 24 года...
Формально – с 1989 года. Как новая группа ОЛЕ ЛУКОЙЕ мы сыграли на одном из последних фестивалей Ленинградского рок-клуба, на фестивале Житинского «Аврора» в ЦПКиО – огромный был фестиваль, шел то ли неделю, то ли дней десять, там переиграли, можно сказать, все лучшие группы Советского Союза... Потом начались всякие события, которые обвалили всю более-менее начавшую рождаться структуру. Мы с предыдущей группой СЕЗОН ДОЖДЕЙ объехали с гастролями 70 городов Советского Союза, и вдруг – раз! – все это проваливается в тартарары, а мы новое имя, которое никому ничего не говорит. Те, кто сумел тогда продвинуться, они по инерции еще ехали какое-то время, а вот нам не повезло. И группа пару лет существовала, так сказать, чисто виртуально. Через два года я встретил виолончелиста Петю Акимова – довольно известного, он много где играл, сейчас живет в Москве. А потом Андрей Тропилло затеял строительство своей студии «АнТроп», и мы стали туда ходить репетировать. Когда она была уже почти готова, мы записали первый альбом «Запара», который был выпущен на виниле. Я считаю, что это уже было настоящее начало.
Вы изначально работали в таком жанре?
Примерно да. Само собой, все время происходили какие-то изменения, и до сих пор происходят. Для Советского Союза этот жанр был более чем непривычен. (Смеется.)
Как вы считаете, многое изменилось для вашей группы с того момента, как вы начинали?
Опыт, во-первых, накопился: записи музыки, гастролей, путешествий в разные точки мира. Опыт человеческих отношений: люди, которые были с тобой вначале, уходят, на их место приходят новые... Наверное, уже человек 50 переиграло у нас в группе за это время. Бывало такое, что человек исчезал накануне гастролей, и приходилось срочно эту проблему решать. Да и сам человек меняется, с ним ощущение мира, реальности... Соответственно, меняется и твоя музыка. Но группа по-прежнему занимает основное место в жизни.
А чем еще занимаетесь помимо группы?
Археологическими раскопками. Есть закон об охране археологических памятников, а центр Петербурга весь – охраняемая зона. Прежде чем вести новое строительство, надо произвести некоторые изыскания на этой территории. Сейчас на «Выборгской» на месте бывшего детского сада хотят поставить какой-то новострой, и мы копаем шурфы, которые дадут информацию, есть там что-то ценное или нет, чтобы случайно не разрушить ценный памятник. Помните ту историю с «Охта- центром»? Я участвовал в тех масштабных раскопках. На том мысу, где хотели эту жуть построить, мы нашли старинную шведскую крепость Ниеншанц, под ним другую – Ландскрона, а под ней стоянку времен неолита. А ведь до этого считалось, что здесь тысяч лет назад люди не жили... Место объявлено заповедной зоной, и, слава богу, там ничего строить уже не будут. Это маленькая победа здравого смысла. А вообще я чаще ездил на раскопки в Южную Сибирь, в Хакасию... Там до сих пор находят следы скифской культуры двух с половиной тысячелетней давности.
Помогают ваши археологические изыскания в творческом процессе?
Да, конечно. Например, наша колесница, эмблема группы, – из наскальных петроглифов, связанных со скифской культурой. Такие колесницы были изобретены индоариями, кочевниками, жившими в степной зоне, которая простирается от Венгрии до Монголии.
Почему выбрали именно эту колесницу как эмблему группы?
Это символ, связанный с моим пониманием того, что вложено в нашу музыку, и того, что в ней должно быть. Трактовать его можно по-разному. Колесница – символ солнца, путешествия, также это корни, объединяющие Евразию...
В названии группы, думается, тоже заложен особый смысл. Для всех Оле Лукойе прежде всего – персонаж сказки Андерсена, добрый дух, хозяин сновидений.
Вспомните концовку сказки, где Оле Лукойе рассказывает о своем брате, «другом Оле Лукойе», которого люди видят раз в жизни и имя которому – Смерть. Именно поэтому мы так и назвались. Хотя сны, путешествия, другие реальности тоже имелись в виду. Согласитесь, назвать группу «Смерть» не совсем приятно, если ты не играешь, скажем, дэт-метал. А так есть стимул углубиться в историю вопроса. Всем придется так или иначе с этим столкнуться. У нас такое направление, которое подразумевает углубление в себя.
А вам часто снятся необычные сны?
Нет, нечасто. Но иногда бывало, снилось такое, что можно использовать для песни... Я занимался опытами со сном в личном плане, так что и вещие сны видел.
Вы сказали, что ваш жанр подразумевает углубление в себя. К вам на концерты чаще ходят люди, которые хотят узнать что-то новое для себя?
Совсем нет. Очень разная публика бывает: от детей до пенсионеров, но основная прослойка – думающая молодежь, которая понимает, куда и зачем приходит. Это приятно. Я люблю, когда у нас концерты, скажем, в Этнографическом музее, – там видишь людей, видишь лица, в отличие от клубов, где практически всегда темно.
В Европе вы довольно часто выступаете. Наверное, там вы и известны больше, чем в России.
Сейчас уже не выступаем. Лет семь мы плотно ездили и поняли, что, даже если находишь контакт с организаторами, есть некоторый уровень, выше которого ты не прыгнешь. Это не шоу-бизнес, короче говоря. А здесь мы все такие же: играем в клубах типа «Цоколя». Человек, который нам все это организовывал, перешел в фирму, которая занимается группами типа Deep Purple, Genesis, то есть героями старой сцены. Это специфическая аудитория, и мы туда просто не вписались. Если за границей нет человека, который тебе делает концерты, туда ехать нет смысла. А все уже выросли, у всех семьи, дети...
Группе, играющей в таком жанре, наверное, сложно собирать большие залы...
Почему обязательно большие? За границей есть хорошо разработанная инфраструктура, заточенная именно под подобную музыку, есть целевая аудитория, проводятся фестивали... Например, фестиваль с несколькими площадками, с аудиторией под 30 тысяч человек, которые слушают психоделику – от старой до современного транса. В Венгрии, в частности, проходит подобный фестиваль, где участвуют не только диджеи, но и «живые» группы. У нас если только Solar Systo можно выделить, но разница очень существенная. У нас тебе говорят: «Ребята, приезжайте, только мы денег вам дать не можем». Под Москвой проходил раньше фестиваль «Пустые холмы», так и там тоже самое: «Мы вам дорогу оплатим и, может быть, палатку дадим». Понимаете, когда музыканту уже 40 лет, сколько можно бесплатно играть? А за границей люди понимают, что за все надо платить.
То есть перспектив никаких нет?
Никаких. Новый альбом, наверное, будет, если обстоятельства сложатся. Раньше иногда появлялись люди, которые давали деньги на запись альбома. А теперь диски никому не нужны. Раньше это был стимул: выпуск диска, какой-то сбор с этого, потом, глядишь, концерты с презентацией... А теперь всем все равно, выпустишь ты что-то или нет. Лейблы все обанкротились и ничего не могут. Все стало бесплатно, слушай, что хочешь.
Как-то все совсем нерадостно...
Радостно – это когда ты работаешь на высокооплачиваемой работе, а музыкой занимаешься для себя, как получится. Чтобы выехать на гастроли, нужны неимоверные деньги. Системы нет, есть отдельные бессвязные точки сопротивления. Например, один подвижник нам в начале марта сделал три концерта в Сибири: Томск, Новосибирск, Кемерово.
Вернемся немного к группе. На каких инструментах вы играете, кроме гитары?
На клавишах. У меня музыкальная станция с 16 каналами, которая помогает мне делать секвенсы. Если вдруг убежит басист, я могу забить электронный бас и выступить. Это удобнее, чем искать и обучать нового басиста, платить ему деньги и слушать его капризы. Хотя с живым басистом лучше, кто ж спорит. Однако на случай форс-мажора я теперь застрахован.
Получается, что чем дальше, тем меньше будет на сцене живых музыкантов и тем больше запрограммированной техники.
В Европе на фестивалях на главной сцене уже вовсю выступают диджеи. В огромных количествах. А что такое диджей? Это человек с ноутбуком. Мы в России сталкивались с ситуацией, когда нас приглашали на фестивали транса, мы начинали объяснять, что нам нужны микрофоны, стойки, мониторы, и организаторы – вроде бы продвинутые молодые люди – вставали в тупик. Они не понимают, что именно нужно группе для выступления. С одной стороны, непрофессионализм, с другой – необразованность. И количество таких людей все растет.
Какие необычные инструменты вы использовали?
Когда-то мы были первыми в своем роде, до нас многие инструменты не применялись, а сейчас они везде. Например, джамба – африканский барабан, его сейчас на каждом углу у метро увидеть можно. Сейчас используем домбру, фагот, раньше были окарины, змеиные флейты...
К какому из уже выпущенных альбомов у вас особое отношение?
Каждый альбом – как ребенок в каком-то смысле. Думаю, что, конечно, первый. Как показывают отзывы, он нисколько не устарел. Хотя его появление связано с цепью случайностей, без которых и самой группы не было бы. У нас и до этого был самопальный материал, записанный на магнитофоне, но к моменту выхода первого альбома у нас сформировалось уже что-то единое, что хотелось зафиксировать. Потому что бывают вещи, которые ты хочешь записать, но нет возможности, а потом это уже становится неактуально: либо люди уходят, либо настрой уже не тот...
У вас на концертах программа заранее подготовленная, или вы импровизируете?
Очень правильный вопрос. Я об этом сам думал. Дело в том, что у нас все время присутствует импровизация в широком смысле этого слова, не имеющая отношения к классическому понятию джазовой импровизации. Я бы назвал ее электронно-этнической. Поскольку все остальные участники пляшут от меня, импровизация, как ни крути, зависит от моего настроения, состояния, от моего субъективного понимания того, как надо играть в музее, в сидячем зале, когда много света, или в клубе. Единого трек-листа у нас нет. Мы не привязаны к постоянному составу людей и инструментов. Сегодня, например, мы на концерте сыграем одно, а завтра будет все совсем другое.
Вам никогда не хотелось написать автобиографию?
А зачем? Мое творчество в известной степени и есть автобиография.
Что для вас важнее – слова или музыка?
Думаю, музыка. Слова для меня – своего рода опорные столбики. Я не считаю себя ни в коей мере поэтом, у нас есть, например, альбом, где не звучит ни одного русского слова. Я давно понял, что настроение и смысл можно воспринять и без знания языка, слушая только голос и музыку. «Хромота» всего русского рока всегда была в том, что основное внимание уделялось словам, а не музыке. Гребенщиков вон поет что-то умное, а Кинчев что-то революционное – вот что было главное, и многие под них косили и продолжают косить до сих пор, уже в пятом пересказе.
Напоследок: что бы вы пожелали нашим читателям? Чего душа просит?
Открывайте мир, открывайте свое сердце, свое видение мира, постигайте его широту и красоту, любовь во всех ее проявлениях – к природе, к людям... Обязательно творите! И будьте здоровы!
Insurgent, июнь 2013